К реконструкции лингвистической карты Центра Европейской России в раннем железном векеВладимир Напольских (отрывок из статьи)Настоящий обзор имеет целью обрисовать в основных чертах картину взаимодействия различных языковых компонентов в Центре Европейской России с начала первого тысячелетия до н.э. до первых веков н.э., как она может быть реконструирована по современным данным языкознания. Я сознательно ограничиваюсь только лингвистической сферой и оставляю в стороне такие важнейшие для палеоисторических построений источники, как археологический и антропологический (в том числе - палеоантропологический) материал, точнее - пытаюсь абстрагироваться от него с тем, чтобы имеющиеся представления об археологических культурах, миграциях и хозяйственно-культурном укладе населения данных территорий не влияли на объективно следующие из анализа языковых данных выводы. Такой подход представляется оправданным, поскольку отражение древних исторических процессов в языке (материал) и способы реконструкции этих процессов (методика историко-лингвистического анализа) являются самостоятельными, и взаимная корректировка (точнее - подгонка друг к другу) выводов столь разных дисциплин, как, например, археология и лингвистика, искажают историческую картину. Каждое из этих направлений должно, прежде всего, предоставить историку бесспорные факты и надёжные выводы, достоверность которых не может быть оспариваема, исходя из фактов и выводов другой дисциплины, и - с другой стороны - сформулировать вырастающие из анализа, например, языкового материала, проблемы, решение которых возможно только в результате создания комплексной палеоисторической модели.
Решение поставленной задачи состоит из следующих блоков.
1. Анализ субстратной топонимики региона. Это задача стоит несколько особняком, поскольку, во-первых, здесь в руках исследователя практически нет методов, позволяющих датировать тот или иной топонимический слой. Во-вторых, опыт надёжных топонимических исследований показывает, что достаточно надёжно может быть выявлен, как правило, только верхний субстратный топонимический слой (в нашем случае - непосредственно дорусский, т.е. по времени формирования относящийся ко времени не ранее конца I тыс. н.э.), попытки же выявления более глубоких (древних) топонимических пластов встречают труднопреодолимые и всё нарастающие по мере продвижения в древность препятствия и приносят гораздо более гипотетические и расплывчатые (как в плане надёжности, так и в плане языковой аттрибуции, соотнесения с известными языками) результаты. Поэтому для нашего исследования топонимические данные имеют лишь косвенную ценность: они позволяют несколько удревнить современную языковую карту региона и дополнить наши построения данными о некоторых языках, которые без учёта топонимики остались бы вовсе за пределами возможностей исторической реконструкции (прежде всего - мерянский язык), но эти данные всё-таки отражают картину более позднюю по сравнению с интересующей нас эпохой.
2. Реконструкция праязыковых состояний для языков тех групп и семей, присутствие которых на данной территории следует предполагать: какие древние языки и, в частности, какие языки-предки современных могли существовать на территории Центра Европейской России в I тыс. до н.э. Здесь следует рассмотреть проблемы классификации языков интересующих нас семей (построение родословного древа и установления характера древних праязыковых единиц: представляла ли та или иная из них собой относительно единый язык или достаточно расплывчатую общность родственных языков и диалектов, контактировавших между собой), проблемы абсолютного датирования праязыковых распадов (с помощью данных о заимствованиях из языков с ранней письменной фиксацией, анализа культурной праязыковой лексики, метода глоттохронологии - подсчёта «лингвистических расстояний» между родственными языками в соответствии с сохранившейся в них долей древней лексики общего происхождения, соотносящегося со временем, прошедшим с момента расхождения исторических судеб этих языков [Сводеш 1960; Старостин 1989]), проблемы географической локализации праязыковых общностей (прежде всего - метод лингвистической палеонтологии, когда с помощью выявления комплекса слов, обозначающих явления климата, рельефа, названий растений и животных в определённом праязыке и наложения их на карту региона, в соответствии с данными палеобиогеографии, устанавливается праязыковой экологический ареал - наиболее вероятный район обитания носителей данного праязыка [Napolskikh 1993]). Эти задачи одновременно потребуют реконструкции древних контактов между носителями разных языков на основании данных языковых заимствований и помещения их во времени и пространстве.
3. Реконструкция элементов материальной (и по возможности духовной) культуры сообществ, говоривших на интересующих нас языках: анализ праязыковой лексики, исходящий из предположения о том, что существование в праязыке терминов, обозначающих те или иные культурные реалии (во всяком случае, тогда, когда реконструкция ни с фонетической, ни с семантической точки зрения возражений не вызывает и когда восстанавливается некоторый набор терминов, относящихся к определённой сфере культуры) предусматривает существование соответствующих реалий в культуре носителей праязыка.
I.
Первые систематические исследования субстратной (дорусской) топонимии лесной зоны Европейской России были, в основном, связаны с попытками преимущественно финских учёных (А.И. Шёгрен [Sj\gren 1861], М.А. Кастрен [Castren 1862], Я.Калима [Kalima 1935; 1946] и др.) установить границы былого проживания финно-угорских, прежде всего - прибалтийско-финских народов1. Cоответственно, внимание исследователей было в основном направлено на северо-западные и северные области Европейской России и позитивные результаты их трудов связаны с выявлением ареалов прибалтийско-финской и отчасти - саам-ской топонимии. Несмотря на то, что эти авторы были первопроходцами и, как правило, сремились объяснять всю субстратную топонимию, исходя из фактов современных прибалтийско-финских языков), названным авторам (в особенности - Я.Калиме) удалось выявить основные прибалтийско-финские (у М.А. Кастрена также - некоторые саамские) топоформанты и характерные апеллятивы, определить многие закономерности фонетического усвоения их в русском языке и в целом установить границы распространения прибалтийско-финской субстратной топонимии на северо-западе и севере Европейской России и наметить ареал саамских субстратных топонимов на Русском Севере. Однако, Центр Европейской России весьма мало был затронут в их работах; кроме того, односторонняя направленность интересов финских исследователей не позволила им создать цельную картину дорусской субстратной топонимии не только Европейской России в целом, но даже и её северо-западных областей.
Также в конце XIX в. было положено начало другому «финно-угристическому» направлению исследования субстратной топонимии Европейской России: Д.П. Европеусом [Европеус 1874] интенсивно разрабатывалась идея об угорском происхождении древнейшего слоя субстратной топонимии. Методика работы данного автора, состоящая в произвольном подборе обско-угорских этимологий для субстратных топонимов была очевидно дилетантской даже для своего времени, и М.Фасмер совершенно справедливо оценил сочинение Д.П. Европеуса как «фантазии» [Vasmer 1934: 10]. Но именно эти фантазии лежат в основе существующего до сих пор направления поисков угорской и (прибавилась к угорской позднее и, как правило, вне всякой логики фигурирует вместе с ней) самодийской субстратной топонимии в Восточной Европе. При этом новейшие работы этого направления, в принципе, не отличаются от фантазий Д.П. Европеуса, и нет никакой необходимости разбирать их здесь, поскольку такой разбор проделан в [Напольских 2001] (там же см. литерутуру и историографию). Вся проделанная в этом направлении работа однозначно свидетельствует, что самодийской топонимии в Восточной Европе за пределами исторического расселения ненцев в тундровой зоне нет и быть не может (см. также [Матвеев 1964]). Что же касается угорской топонимии, то нельзя отрицать наличия пласта мансийских (но не угорских вообще!) топонимов в районах былого расселения манси в Прикамье и Предуралье, где вогуличи фиксируются и историческими источниками; возможны поиски поздних (I тыс. н.э.) топонимических следов пребывания древних венгров на их пути с западносибирской прародины на Дунай (Средний и Южный Урал, Башкирия, Среднее и Нижнее Поволжье), и этим перспективы поисков следов былого пребывания угроязычного населения в Восточной Европе, видимо, исчерпываются (см. также [Матвеев 1968]).
Комплексный анализ субстратной дорусской топонимии (преимущественно - гидронимии) всей лесной зоны Европейской России с привлечением данных прибалтийско-финских, саамского, поволжских финских, пермских, балтских, славянских, иранских языков на широком историко-филологическом фоне был проделан Максом Фасмером [Vasmer 1932; 1934; 1935; 1936; 1941]. Его работы содержат анализ огромного числа географических названий, анализируемых системно с выделением топонимических типов, базирующимся на анализе самих топонимов, без тенденциозного поиска следов определённых языков, с внимательным отношением к способам адаптации субстратной топонимии в русском языке и с использованием всех достижений предшественников. Поэтому как методика, так и в общем выводы М.Фасмера не утратили своего значения до сих пор. В общем виде они представлены двумя картами, показывающими распространение основных языков в Европейской России до начала славянской и прибалтийско-финской экспансии (т.е. в первые века н.э.): см. рис. 1 из более ранней работы [Vasmer 1936], где ареал былого расселения пермян на Русском Севере ещё показан продвинутым на запад дальше, чем он реально фиксируется в топонимии (нет никаких основний предполагать былое широкое расселение пермян западнее Северной Двины), и рис. 2, итоговую в топонимических штудиях М.Фасмера [Vasmer 1941].
Особый интерес представляет наблюдение М.Фасмера о том, что ареал топонимов, объяснимых на базе марийского языка частично перекрывает исторические районы обитания мери (прежде всего показательны названия озёр на ?Vнгирь - ср. мар. eer ‘озеро') и вывод о вероятной близости мерянского и марийского языков [Vasmer 1935: 75] - идея, высказывавшаяся и ранее [Кузнецов 1910], но, в силу крайне слабой аргументации, в значительной мере дискредитированная уже с самого начала (см. [Попов 1965: 99-100]). Данный вывод подтверждается новейшими исследованиями мерянской топонимии (см. ниже) и является безусловно более фундированным, нежели гипотеза О.Б. Ткаченко [Ткаченко 1985] о промежуточном положении мерянского между мордовским и прибалтийско-финскими языками при большей близости к последним (ошибочность гипотезы О.Б. Ткаченко объясняется некритическим использованием для реконструкции мерян-ской лексики данных русских диалектов и арготических языков типа офеньского, в которых присутствует лексика самого разного происхождения, но меньше всего, видимо, мерянская).
На рис. 2 население обширных территорий Русского Севера показано М.Фасмером как «неиндоевропейцы» (Nicht-Indogermanen) - речь идёт о создателях топонимии на -ма, -хта / ?гда, -ошма. Позднее многие из неясных топонимов Русского Севера были объяснены как происходящие от финских в широком смысле (т.е. не собственно прибалтийско-финских, но принадлежащих к западному финно-угорскому ареалу) языков [Матвеев 1964а: 74, 83], в последнее время называемых А.К. Матвеевым «севернофинскими» (см. ниже), но в общем оценка М.Фасмера звучит вполне корректно и сегодня: помимо того, что определение «неиндоевропейские» подходит и к «севернофинским» языкам, возможность отнесения некоторых из субстратных топонимических типов к языкам неизвестного происхождения остаётся реальной как на Русском Севере [Матвеев 1964а: 77-80], так и в более южных регионах - например, распространённые в Ярославском Поволжье топонимы на ?Vхта / ?Vгда (коррелирующие по звонкости-глухости) и сегодня не имеют внятных этимологий [Ahlquist 1992: 101; Шилов 2001: 16].
Возможность происхождения субстратной топонимии Волго-Окского региона и Русского Севера от языков неизвестной (неуральской и неиндоевропейской) принадлежности была рассмотрена в статье Б.А. Серебренникова [Серебренников 1955] и затем использовалась как рабочая гипотеза в палеоисторических построениях [Третьяков 1958]. Хотя в принципе гипотеза П.Н. Третьякова о неизвестной (палеоевропейской) языковой принадлежности создателей неолитических культур с ямочно-гребенчатой керамикой Центра Европейской России по ряду достаточно весомых причин может оцениваться как весьма предпочтительная (см. [Напольских 1990: 51-52; Напольских 1997]), нельзя не заметить, что предположения Б.Н. Серебренникова - не самый сильный аргумент в её пользу: усматриваемые им в субстратных гидронимах окончания -ма, -га, -да, -жа и др., собственно говоря, топоформантами не являются и отчасти представляют собой произвольно выделенные части более сложных формантов [Матвеев 1964а], часть которых объясняется как мерянские, балтские и др., а в значительной мере (это особенно касается топонимов на ?га, в связи со сходством этого окончания с сельк. k2 ‘река' весьма популярных у открывателей «самодийской» топонимии в Восточной Европе - см. выше) - возникли просто на русской почве [Попов 1965: 105-111; Ященко 1974: 96-97]. По сути дела, данная статья Б.Н. Серебренникова представляла собой шаг назад в исследовании субстратной топонимии, и её реальное значение исчерпывается констатацией того факта, что из современных финно-угорских языков значительная часть субстратных топонимов Центра и Севера Европейской России необъяснима.
Широкое распространение субстратных топонимов, объясняемых из саамского языка, на севере Европейской России до Коми на востоке и до Заволочья на юге, намеченное М.Фасмером (см. рис. 1, 2) также получило подтверждение в дальнейших исследованиях, причём субстратными оказываются саамские топонимы и по отношению к прибалтийско-финским, и, таким образом, выстраивается стратиграфия топонимических слоёв на Русском Севере: саамский, прибалтийско-финский, русский [Матвеев 1964; 1979; Муллонен 1994: 116-122]. Появляется даже возможность судить об определении отличий саамских диалектов южного Прионежья и Заволочья, с одной стороны, и бассейнов Северной Двины и Мезени, с другой [Напольских 1995: 136]. Точнее было бы здесь говорить о парасаамских или древнесаамских диалектах, поскольку, во-первых, понятно, что создатели субстратной топонимии Русского Севера едва ли были прямыми предками современных саамов Северной Фенноскандии, и, во-вторых, есть определённые факты, указывающие на более архаичное состояние этих диалектов по сравнению с собственно саамским языком [Муллонен 1994: 120-122].
Исследование субстратной балтской гидронимии на территории Центра Европейской России, в верхнем течении Днепра и Волги, начатое ещё до М.Фасмера трудами К.Буги [Buga 1958] (работа 1913 г.), получило продолжение в работах В.Н. Топорова и О.Н. Трубачёва [Топоров, Трубачёв 1962; Топоров 1972; 1989] и других исследователей второй половины XX в. В результате можно считать общепринятым, что максимальное распространение гидронимов балтского происхождения на севере и востоке ограничивается приблизительно линией: северная граница Латвии - Псков - Торопец - Тверь - Москва - Калуга - Орёл - Курск - Чернобыль [Ванагас 1977] (см. рис. 4), предполагается балтское происхождение некоторых названий и гораздо дальше на востоке - вплоть до низовьев Оки и верхнего течения Мокши [Трубе 1966; Смолицкая 1974: 62-64; Откупщиков 2001: 363-366] (критическое обсуждение проблемы балтской топонимии на исторических мордовских землях см. в [Мокшин 1991: 77-79]), при этом предположения о широком распространении балтской субстратной топонимии к северу от обозначенной границы не подтверждаются [Поспелов 1965]. Анализ балтской субстратной гидронимии максимального ареала её распространения показывает достаточное языковое единство её создателей, с одной стороны, и - с другой стороны - географическое несовпадение и отличие её от более древней «древнеевропейской» (alteuropaische по Х.Краэ и Ю.Удольфу) - хотя, безусловный интерес представляют наличие параллелей между балтской гидронимией и субстратными гидронимами Балкан и возможность объяснять некоторые важнейшие восточноевро- пейские гидронимы как результат славянской адаптации субстратных гидронимов «древнеевропейского» типа, например - Ока < *aq [Krahe 1954: 53, 108-111] (о «древнеевропейской» гидронимии в Восточной Европе см. также [Schmid 1966]). Эти факты свидетельствуют скорее об адаптации балтами достаточно близких к ним в языковом отношении «древнеевропейских» языковых компонентов в Восточной Европе и, таким образом, об относительно позднем распространении носителей языков собственно балтского типа на обозначенных территориях: по крайней мере гораздо позднее распада индоевропейского языкового единства и древнеевропейской (германо-балто-славяно-иллирийско-венетской) общности индоевропейских диалектов, возможно - в период, непосредственно предшествовавший началу славянской экспансии в Восточной Европе. Однако, слишком поздняя датировка широкого распространения балтских языков едва ли была бы верна: судя по фиксации этнонима *galind- (Galindia - одна из земель Пруссии и её население Galindi у Петра из Дусбурга [ХЗП: 50], др.-рус. Голдь - народ на территории современной Московской области и др.), восходящего к балт. *gal- ‘конец, край' и обозначавшего, видимо, окраинные балтские группы, уже у Птолемея (II в. н.э.): рядом у него упомянуты (эти же названия, галинды и судины, носили и два балтийских племени в средневековой Пруссии!), жившие к востоку от венедов и финнов, между венедами и аланами, уже в начале нашей эры балты должны были достигнуть по крайней мере южных и юго-восточных пределов ареала субстратной балтской топонимии [Топоров 1977].
Что касается субстратной топонимии иранского происхождения, то, возможно, имеется некоторое количество иранских топонимов в верховьях Днепра и Дона [Топоров, Трубачёв 1962], но в общем вне пределов степной и лесостепной зоны не обнаружено каких-либо значительных их ареалов. Хотя, следует заметить, что тема поисков иранской топонимии в лесной зоне в значительной мере дискредитирована очень слабыми работами А.И. Соболевского (см. [Попов 1965: 20, 98-99]).
Одним из заметных недостатков работ М.Фасмера, как и многих других авторов, было использование недостаточно надёжных источников («Списки населённых мест Российской Империи», поздние карты), на которых названия фиксировались нередко с ошибками, не учитывались различия официальных и народных названий, русских названий и названий на туземных языках. Особенное внимание этим аспектам топонимического исследования уделял А.И. Попов (см. [Попов 1965] с очень хорошим введением в методику топонимических исследований и с литературой), работы которого, к сожалению, незаслуженно мало используются как топонимистами, так и специалистами других дисциплин.
Тема: Языки носителей гаплогруппы N (Прочитано 13469 раз)